«Новое прорастает в нас постепенно»

Владимир Жалнин: Саша, из всех определений: режиссёр, междисциплинарный художник, концепт-мейкер – какое тебе ближе?

Александр Шумилин: Если более официально, то куратор. Но сейчас такое время, когда не понимаешь, как себя определить. Напишешь «режиссёр» – могут начать говорить: «Да какой он режиссёр, просто концепт какой-то собрал». В этом году в программе Дягилевского фестиваля наш спектакль «Вечный свет». Главный язык постановки – свет, который полностью придумал и срежиссировал Пётр Стабровский. Мы долго не могли определить функцию Пети. На «режиссёра света» он не согласился, так появился «куратор по свету» (смеётся). Поэтому, мне кажется, я всякий раз называю себя по-разному, в зависимости от проекта. Перепридумываю себя. Ведь нет такого, что когда-то кто-то сказал: «Вот есть режиссер – и всё, по-другому человек на подобном месте называться не может». Мне кажется, искусство в этом отношении подвижно.

В. Ж.: Ты курировал Фестивальный клуб Дягилевского. Расскажи, о каких направлениях ты думал, когда собирал программу, чем вдохновлялся?

А. Ш.: Я оттолкнулся от слогана фестиваля, который мне безумно понравился, – это фраза Дягилева «Удиви меня». Она для меня не столько о потребности в какой-то конкурентной борьбе, сколько о развитии театрального языка, когда пытаешься со зрителем поговорить иначе. Исследование современного зрителя – мой фокус внимания направлен именно на это. Отбирая для программы Фестивального клуба тот или иной проект «немхата», я интересовался у наших продюсеров, как зритель обычно реагировал. На фестивале тот, кому не подошёл один спектакль, находит себе другой, более близкий. Мы же, исходя из этого, получаем представление о театральных вкусах людей сегодня.

В. Ж.: Спрошу о современном зрителе. Сейчас, в эпоху нейросетей и всевозможных чудес мультимедиа, сложно, наверное, удивлять, как того хотел Сергей Дягилев. Как «немхат» вовлекает и удивляет в 2024-м?

А. Ш.: Я скажу так: удивить зрителя легко. Даже очень простыми иммерсивными формами. К примеру, на Дягилевском мы показывали перформанс «Посмотрите на лицо», где задействован искусственный интеллект. Правда, шло тяжеловато, зритель пока не до конца понимает, зачем это нужно театру.

В. Ж.: Обычно, если нейросеть написала пьесу и её пробуют поставить, сыграть, зритель нормально к этому относится.

А. Ш.: Но мы попытались сделать нейросеть участником процесса на сцене. Расскажу подробнее о перформансе. Искусственный интеллект считывает лицо зрителя или лицо перформера, слушающего музыку. ИИ выдает в процентном соотношении, что человек чувствует, какие эмоции. Грусть, удивление, счастье… И самый главный вопрос, который решается с помощью нейросети в спектакле (или же не решается, тут момент двоякий): может ли человек достичь стопроцентного счастья? Потому что нейросеть никогда не выдаёт стопроцентного счастья. Всегда максимум – девяносто девять.

В. Ж.: Ничего себе!

А. Ш.: «Немхат» вообще про удивление. Многие думают, что это попытка отменить классическое. Пытаемся, значит, разрушить идею театра-храма. Ходим зачем-то на заводы, в бассейны, там все в наушниках, а спектаклей как таковых нет. Но «немхат» как раз-таки про поиск нового языка для актуального зрителя. Потому что всё, что нас окружает – события на улице, природные явления, – может стать языком для театра. Сейчас средств художественной выразительности действительно очень много, и мне нравится среди них искать наиболее актуальные.

В. Ж.: Зритель более традиционного театра тебя ведь тоже интересует?

А. Ш.: Да. К нам ходят как молодые люди, привыкшие к разнообразной иммерсивности, так и люди постарше, другой формации, и мы это отслеживаем. У меня недавно даже появилась идея сделать в «немхате» классический сезон. Устроим «мхат» в «немхате» (смеётся).

В. Ж.: Когда все привыкли, что «немхат» – это нечто революционное, то поставить Чехова, например, по канону будет своего рода разрушением. Такое классическое искусство для неклассического зрителя, и наоборот.

А. Ш.: Да! И какие-то особенные, так сказать, инсайты бывают именно у тех, кто пришёл к нам впервые, кто привык к более конвенциональному театру. В негатив вообще никто не уходит. Иногда нам говорят: «Ну, пока это не моё. Тяжело перенастраивать свою жизнь с одного на другое». Хотя мы никогда не призываем: «Дорогие друзья, не ходите в обычный театр – только к нам!» Наоборот: «Обязательно сходите, но после этого театра ещё загляните в «немхат». И хорошо, когда зритель после «Евгения Онегина», например, зайдёт к нам в бассейн на спектакль «Пермское море».

В. Ж.: Видел этот спектакль на фестивале «Золотая маска».

А. Ш.: Правда, мы его больше не играем… В прошлом году на трёхсотлетие Перми нас попросили этот спектакль восстановить. Мы согласились, открыли регистрацию… Трепетно ждали встречи с «Пермским морем», хотелось вновь вспомнить все эти эмоции, вновь прийти в бассейн, где происходит действие. И вот всё настроили, прогоняем – и понимаем, что неактуально. Потому что истории некоторых ребят, которые записывались в этом спектакле, поменялись, развернулись в совершенно другую сторону. Может, стоит теперь «Пермское море» не в Перми делать, а в Москве, к примеру, с московскими перформерами, с московским контекстом.

В. Ж.: Хочется поговорить о пермском контексте. Помню спектакль, который «немхат» показывал в пространстве оранжереи с коми-пермяцкими песнями. Насколько для тебя важен именно локальный контекст, какие-то кейсы, которые ты нашел и ввёл? Благодаря этому, возможно, вообще поменялось знание людей о таком явлении, как коми-пермяцкий язык.

А. Ш.: Это жизненно важный момент для меня, другого ответа нет. Моя бабушка – коми-пермячка, и у меня к ней отношение очень нежное. Она, можно сказать, мне как второй родитель. Был момент, когда в ковид я чуть не потерял её... И вот подумал тогда, что хотелось бы сохранить её голос. А раз я концепт-мейкер и режиссёр, то должен сохранить голос бабушки не только для себя, но и для всех, сохранить голос коми-пермяцкого народа в целом. Этих людей действительно осталось немного: в 2010 году на коми-пермяцком языке в мире разговаривало лишь около шестидесяти тысяч человек.

В. Ж.: Очень маленький процент, если сравнить с другими языками.

А. Ш.: Когда мы выбираем тему, идею, материал для спектакля, я почему-то никогда не смотрю современную драматургию. Может быть, кто-то скажет: «Эх, вообще парень ничего не любит читать, не интересуется». А я, на самом деле, пытаюсь найти современную драматургию в том, что меня окружает, поэтому я и посвятил коми-пермяцкой истории весь сезон. Есть же несколько спектаклей, несколько циклов, и это стало современной драматургией.

В. Ж.: Да, у «немхата» получилась целая тетралогия спектаклей о коми-пермяцком языке.

А. Ш.: Когда мы в рамках коми-пермяцкого проекта ездили в экспедицию, то наблюдали совершенное угасание жизни: встречались деревни с единственным жилым домом. Но люди оттуда не хотят никуда уезжать, хотя всё их подталкивает к этому. Они считают, что «наш дом – наша деревня», и продолжают жить… Или другое: в Архангельске вроде как есть мужчина, который живёт и работает на маяке, и нам захотелось сделать спектакль под названием «Самый одинокий человек на земле». Необязательно даже пьесу писать, достаточно взять некий контекст или материал, где есть проблематика, работать с ней. За это я и люблю локальные контексты. В прошлом году мы поехали в Магадан и тоже исследовали город, то есть находили то, о чём сделаем там спектакль. И если в Перми мы сделали спектакль о молодых ребятах, которые хотят отсюда уехать, то в Магадане получился спектакль о том, как бывшие жители туда возвращаются. И никуда не хотят уезжать…

В. Ж.: Снова документальная история?

А. Ш.: На самом деле, я часто отхожу от документальных историй. Документ – он же может быть переработан различным образом, а я обожаю концептуальные истории. Очень нравится, когда спектакль есть в голове, когда я в воображении рисую его конструкцию. А затем говорю команде, каким образом мы всё это делаем.

В. Ж.: То есть сначала у тебя появляются визуальный план и драматургическая диспозиция? Как кто будет взаимодействовать, располагаться в пространстве, правильно?

А. Ш.: Да-да, потому что у меня иногда всё идёт от картинки. Люблю, чтобы всё было симметрично, хотя я и не перфекционист. Наверное, мне поэтому так близки спектакли Анны Терезы Де Кеерсмакер. Очень нравится, как она разрисовывает партитуру танца, как выстраивает органичность танцоров на сцене.

В. Ж.: Де Кеерсмакер, мне кажется, как раз перфекционистка. Помню историю, когда она во время показа в Москве остановила свой спектакль. И всё потому, что кто-то стал шуметь, громко разговаривать, снимать на телефон. А случались ли у тебя подобные истории, когда спектакль или перформанс прервали из-за поведения зрителей?

А. Ш.: Да, бывали такие истории. Один раз женщина действительно остановила спектакль и сказала, что его невозможно смотреть, но это было давно, году в 2017-18-м. Сейчас я много думаю про партиципаторность в спектаклях, потому что это очень важная тема – создать для зрителя такие условия, чтобы он не разрушил сложный спектакль. Выстроить конструкцию таким образом, чтобы зритель не ушёл просто из-за того, что ему неинтересно. При этом я не против, чтобы зритель уходил, если ему не нравится. Недавно, к примеру, мы играли «Вечный свет» – спектакль, который работает на языке света. Только свет, и больше ничего. Перформеры с фонариками создают, переформатируют пространство. На первом ряду сидели зрительницы, и они цокали, ныли, смеялись, но досидели до конца. С одной стороны, может, лучше и уйти в таком случае, проявив уважение к тем, кто смотрит со вниманием и интересом, а с другой – ведь это своего рода естественная реакция организма. Новое прорастает в нас постепенно.

В. Ж.: Соглашусь. Одна исполнительница современной академической музыки рассказывала, как она на первом курсе консерватории пришла на концерт авангардной музыки и ей там всё показалось смешным. Но уже в другой раз, услышав эту музыку, она её полюбила всем сердцем.

А. Ш.: Эти зёрна – их, главное, посеять.

В. Ж.: В «немхате» вы проводите спектакли в самых неожиданных местах: бассейн, оранжерея, Музей пермских древностей. Скажи, как ты общаешься с институциями? Вы расставляете там свою аппаратуру и так далее. Как тебе удаётся договариваться о ночном мероприятии среди экспонатов, которые трогать запрещено?

А. Ш.: Всё просто, нужно быть обаятельным (смеётся). Ну а если серьёзно, то, когда идёшь договариваться с тем или иным пространством, первое, что ты там должен сказать: «А давайте мы это сделаем вместе». Не может быть такого, что я сам по себе в бассейне что-то эдакое вытворяю. Нет, принимающая сторона – тоже участник процесса. Она имеет непосредственное отношение к тому, что будет происходить. И ещё очень важный момент: надо чётко понимать, почему спектакль – на заводе, в музее или в библиотеке, то есть что такое сайт-специфик на самом деле. И это нужно обязательно объяснить принимающей стороне. Дальше крайне важно бережно отнестись к самому пространству, не нарушить и не разрушить его. Бывает, кто-то приносит в сайт-специфичные места лишь своё – тогда и локация не принципиальна, и это уже не сайт-специфик, если честно.

В. Ж.: Есть ли какие-то особенные пространства, где ты мечтаешь сделать сайт-специфик спектакль?

А. Ш.: Оперный театр. «Немхат» в прошлом году делал перформанс «Пинг-понг с Чайковским» в Пермском театре оперы и балета. Вписали в эту мощную и пафосную архитектуру обыкновенные столы для пинг-понга. Взяли ребят, которые прекрасно играют в пинг-понг, предложили им устроить турнир между собой. И всё это под музыку Петра Ильича Чайковского… Наверное, так могла бы выглядеть неоконченная симфония композитора «Жизнь» (смеётся). Мечтаю что-то подобное придумать для исторической сцены Большого театра в Москве. Чтобы можно было взглянуть на это знаковое и намоленное место с новой точки зрения.

В. Ж.: Саша, хочу услышать твой вердикт: каким, как тебе кажется, театр будет через десять лет?

А. Ш.: Я не буду говорить о художественной составляющей, скажу про человеческие качества. Мне бы очень хотелось, чтобы через десять лет театр был человечным внутри. Чтобы все, кто им занимается, относились бы друг к другу с уважением и добротой. Возможно, это простые слова, но крайне важные! Хочется, чтобы люди театра как-то сплотились, соединились. Чтобы действительно открывать, всё время открывать новый и новый театр, не забывая о фундаментальных достижениях прошлого.

В. Ж.: А что ждёт «немхат» лет через десять?

А. Ш.: Может, его и не будет (смеётся). Проект существует с 2015 года, и я несколько раз хотел его закрывать. Но всякий раз появляется какой-нибудь фестиваль, спектакль, и я решаю продолжать. Мне бы хотелось, на самом деле, чтобы проект разрастался, чтобы в других регионах появлялись спектакли, чтобы ребята из команды знали, что у них есть зелёный свет на эксперименты и можно сделать всё так, как чувствуешь и хочешь. Это позиция сегодняшнего «немхата»: театр может быть любым.

В. Ж.: Знаю, что многие молодые ребята в регионах разделяют эту позицию.

А. Ш.: Иногда я прихожу в Институт культуры в Перми, рассказываю о разных экспериментах, о новых возможностях театра. А студенты мне там говорят: «Ого, а так правда можно?». Такое ощущение, что им, в основном, рассказывают о том, как нельзя, или только знакомят с примерами, на которые как бы стоит равняться. И у многих молодых ребят уже с института появляются эти табу, которые только сковывают.

В. Ж.: Надеюсь, ребята получат новый опыт, когда придут на спектакли «немхата» в новом сезоне.

Фото Никиты Чунтомова, Алексея Ушакова, Никиты Бруева, Валентина Каменских

Авторы

Владимир Жалнин

Театры

Дягилевский фестиваль

Пермь