Денис Азаров: «Очень захотелось Пушкина отмыть»

Режиссёр Денис Азаров готовится к премьере спектакля «Пушкин. Всё» в Театре на Таганке (Сцена на Факельном). О том, как возникла идея создать спектакль по стихотворениям Пушкина, при чём тут школа и школьная программа, а также о «культурной» пыли и о том, почему Пушкина надо отмыть, Денис Азаров рассказал Светлане Бердичевской. 

Светлана Бердичевская: Что сегодня беспокоит режиссёра Дениса Азарова, который снова решил ставить спектакль по Пушкину? Юбилейный год позади. Чем триггерит пушкинская тема?

Денис Азаров: Триггерит, наверное, любовь к Пушкину. Постоянная. У меня есть несколько авторов, которые для меня вне времени, и поэтому не возникает вопроса «почему именно сейчас?». Они для меня всегда. Это Пушкин, обэриуты, Платонов, Гоголь. Такая у меня компания. Для меня всегда актуально к ним обращаться, даже просто дома, открывая книгу.

С. Б.: То есть томик Пушкина всегда на прикроватной тумбочке лежит?

Д. А.: На полке, на тумбочке, на кровати, в сумке, где-то на даче… Если честно, Пушкин — автор, которого, я начал любить относительно недавно. И он с каждым разом ко мне всё ближе и ближе «подбирается». Была премьера «Пиковой дамы» в Театре на Таганке с Ириной Апексимовой, а сейчас идут репетиции спектакля «Пушкина. Всё», при этом тут нет никакой демонстрации вообще, просто случайность.

С. Б.: Каждая случайность имеет причину, как говорил Демокрит.

Д. А.: Да, конечно. Я вообще считаю, что жизнь, особенно жизнь в театре, состоит исключительно из случайностей. Та же «Пиковая дама», например, возникла при очень весёлых обстоятельствах. Разговор с Ириной Апексимовой был примерно таким: «Давай?» — «А давай!» Новый проект также возник достаточно спонтанно. Он эволюционировал из идеи поставить «Евгения Онегина». Мы планировали совместный проект Театрального салона «Сцена 23», где я являюсь руководителем театрального направления, с одним из московских театров. 

С. Б.: Почему передумали с «Евгением Онегиным»?

Д. А.: Я большой поклонник «Евгения Онегина», а также легендарного спектакля Анатолия Васильева, который сейчас уже не идёт, — «Из путешествия Онегина».  Это самое лучшее из того, что я видел по Пушкину в театре. Я не театровед и не претендую, конечно, на экспертность, но эта постановка обладала удивительно точной пушкинской интонацией. Безусловно, я видел впоследствии разных «Онегиных», но ни одна из них не могла сравниться с версией Васильева. Когда я сам решил взяться за этот материал, то понял, что делать его необходимо объёмно, по-оперному. И именно тогда я вспомнил Петра Наумовича Фоменко, который поставил спектакль «Война и мир. Начало романа». Но и он шёл целых четыре часа. Наверное, это правильный подход, когда мы имеем дело с Толстым. С Пушкиным то же самое. В итоге я пришёл к мысли, что «Евгения Онегина» пока не буду включать в свой список литературы для театра. И это будет самое уважительное отношение к автору. Мотивы «Онегина» — да, но не весь роман целиком. 

С. Б.: Сейчас в Москве достаточно много постановок и по Пушкину, и о Пушкине. Но странное дело: для того чтобы привлечь внимание к спектаклю, требуется что-то оригинальное в названии — «Кабаре Пушкин», «Онегин-блюз». Ставят мюзикл, снимают специально кино для спектакля, сопровождают действие песочной анимацией…

Д. А.: Это вопрос театральной интерпретации литературного языка. Это не связано с Пушкиным как таковым, по-моему. Это театр. Каждый режиссёр — автор спектакля и так или иначе интерпретирует материал, присваивает его себе, пропускает через себя. Здесь действуют абсолютно другие законы. Конечно, можно взять и просто прочитать текст Пушкина со сцены, но через пять минут внимание зрителей закончится. Необходим ключ. Когда мы говорим, что Пушкин — «наше всё», то мы лицемерим. Никто про Пушкина, на самом деле, досконально всего не знает. Я не говорю, что я знаю. Но есть явный штамп, клише и ужасное прикрытие именем Пушкина. Поэтому режиссёр вынужден, как мне кажется, растормошить сознание зрителя, рассказать, что Пушкин — это не «курлык-курлык» и «мгновенье-виденье», как написал однажды поэт Дмитрий Воденников, а живой автор с невероятным чувством юмора и трагичностью одновременно. Он осязаемый. Это не памятник, а живая история. И режиссёр сокращает дистанцию между современным миром и автором. Потому что надо говорить на языке, который понимает сейчас публика. И если режиссёр этого языка не чувствует, то театр разваливается.

С. Б.: На каком языке собираетесь говорить со зрителем о Пушкине в этот раз?  

Д. А.: Если говорить о референсах к спектаклю, в том числе и о языке, то мне вспоминается одно моё ироничное, но точное наблюдение. Как-то ранним утром я со своей девушкой сидел и пил кофе недалеко от скверика с памятником Пушкину, между Новым и Старым Арбатом. И в какой-то момент пришли два работника «Жилищника» и начали мыть Пушкина. Они мыли его капитально, отмывали после зимы: натирали моющими средствами, намыливали, поливали из шланга — и так несколько раз. Потом сфотографировали свою работу для отчёта и ушли. Всё это действие длилось, наверное, минут 20. И это выглядело, с одной стороны, странно, а с другой — как чудо. Центр Москвы, церквушка, Новый Арбат, какие-то здания в стиле модерн, а там, на Старом Арбате, дом, где Пушкин жил с Гончаровой после свадьбы. Вся эта ситуация словно транслировала наше сегодняшнее отношение к Пушкину. Очень захотелось Пушкина отмыть: отмыть от пыли, которая часто ложится на культуру под видом борьбы за классическое искусство, отмыть от стереотипов и сделать памятник живым. Над чем смеялся Хармс в своих анекдотах о Пушкине? Ведь он его обожал. Он смеялся над тем образом, который приклеился к Пушкину.

С. Б.: Пётр Фоменко боготворил Пушкина, поэт занимал первое место в его репертуаре всю жизнь. Кама Гинкас также считает Пушкина своим близким автором. Два полярных режиссёра в своем мироощущении, два таких разных Пушкина: солнечный, хулиганский — и трагичный, мрачный, наполненный «про́клятыми» вопросами. Какой подход вам ближе? 

Д. А.: Фоменко, конечно. Мне Пётр Наумович вообще близок по духу. Он живой для меня, так же, как и Пушкин; близок тем, как он жил, как хулиганил. И как мечтал о том, чего быть никогда не может. Это стремление к идеалу, понимаете? Это стремление к чему-то, чего никогда не будет. Это талант представлять вкус вечности; ведь Александр Сергеевич всё время смотрел в вечность.

С. Б.: В этом году, кстати, исполняется 145 лет со дня открытия памятника Пушкину и знаменитой пушкинской речи Достоевского. Интересно, будет ли этот факт как-то коррелировать с идеей спектакля? Особенно интересно это в контексте того, какую историю вы рассказали про «отмывание Пушкина». Я знаю, что постановка будет построена как школьный урок. Ход не новый. Но всё-таки, зачем понадобилась эта форма? 

Д. А.: Всё началось с самого известного и самого цитируемого стихотворения Александра Сергеевича — «Я помню чудное мгновенье…», которое все добровольно-принудительно учили наизусть в школе. И все его помнят до сих пор.  Страшно захотелось реабилитировать этот текст. Школьный урок — очень условная форма. Да, место действия — школа, школьные классы. А действующие лица — учителя, ученики, директор, завуч. Будут и сам Пушкин, и Керн. Будут точно анекдоты Хармса про Пушкина. То есть это будет такая игра с тем, что мы знаем и не знаем на самом деле о Пушкине: много поэзии, а также материалов из школьной программы и методичек, в которых рекомендуют учителям, как провести урок по Пушкину. Естественно, мы будем над этим иронизировать, потому что там везде благие намерения, но форма ужасает. Хочется отмыть Пушкина от мифа, который не имеет подчас никакой фактической основы. О чём стихотворение? Оно ведь про несостоявшуюся судьбу двоих людей, которые друг друга когда-то любили. Это глубоко трагическое стихотворение, а у нас всё время твердят о какой-то лёгкости. А там ничего хорошего в финале не происходит. Только серьёзная рефлексия и тоска по тому, чего не было и не будет. Через иронию и попытку взглянуть в вечность мы  хотели бы прийти к тому, в чём был уверен Блок: «Пушкина убила не пуля Дантеса, а отсутствие воздуха». Главная мысль моя в том, что Александр Сергеевич в своих творениях заповедовал нам всем жить здесь и сейчас: завтра может не настать, а вчера уже прошло.

С. Б.: Христианская мысль по сути: «Живите как птицы небесные, не заботьтесь о завтрашнем дне». А на какие вопросы вы себе смогли ответить, работая над спектаклем?

Д. А.: Скорее, я не на вопросы ответил, а сделал личные открытия. Когда ты соприкасаешься с Пушкиным, то начинаешь копать, копать и в какой-то момент думаешь, что докопался. Но нет! Можно рыть ещё дальше и дальше, глубже и глубже. 

С. Б.: Какую роль будет играть музыка в спектакле?

Д. А.: Я всегда работаю только с композитором (в этот раз с Кириллом Таушкиным) и оригинальной музыкой для спектакля. Никаких актуальных плейлистов у меня никогда не бывает. Люблю, чтобы музыка была исключительно под материал, под конкретную ситуацию. То же самое и с классической музыкой. Когда я слышу классическую музыку со сцены драматического театра, мне хочется ударить по рукам звукорежиссёра, потому что в моём понимании эта музыка абсолютно самодостаточна и требует осознанного «слушания» — в консерватории, например. Её не стоит соединять с конкретным спектаклем.  Это отдельное произведение искусства, у которого другой, особый способ коммуникации.

С. Б.: Совсем недавно вы сотрудничали с Музеем русского импрессионизма и создали с композитором Олегом Макаровым акустический перформанс «Слушая импрессионизм» к юбилейной выставке. Что это был за опыт?

Д. А.: В рамках сотрудничества Театрального салона «Сцена 23» и Музея я предложил создать альтернативную форму восприятия выставочного пространства, и мы придумали формат акустического перформанса. Меня всегда сильно интересовала тема создания спектакля, построенного исключительно на звуках как способе коммуникации. У меня уже были определённые попытки в этом направлении. Я поставил спектакль «Сад» в «Электротеатре», где мы со звукорежиссёром продумывали звучание микрофона на каждый эпизод в постановке. У нас было порядка 70 программ разного звука микрофона, чтобы у зрителей возникали ощущения акустики от того или иного помещения, в котором находились персонажи спектакля. Ведь у каждого пространства своя акустика. Мне всегда было страшно интересно именно содержание звука. Я подумал, что было бы здорово, если бы ты стоял перед картиной в наушниках, а её содержание перешло бы в звук, словно ты оказался внутри этой картины.

Но картин очень много, ведь выставка располагается на трёх этажах. Каждый этаж поделён на зоны.  И моя задача была написать микросюжет для каждой зоны.  Вместе с композитором Олегом Макаровым мы создавали особую акустическую ситуацию, в которой постарались достичь гармонии живописи и звука. Я называю наш перформанс «ощущенческим маревом». Мне всегда казалось, что импрессионисты в своих работах превращают будничные ситуации в поэзию. Драматургия нашей акустической ситуации и будет заключаться в столкновении бытовых звуков и музыки. Если проводить параллель с живописью, то возможно такое сравнение: в картинах есть определённый сюжет, а также техника передачи этого сюжета. В нашем спектакле сюжет определяют звуки, а техникой является музыка, играющая роль мазков и передающая свет, цвет и настроение. Такая музыкально-звуковая палитра создаёт ощущение полного погружения, передавая зрителю не только визуальные, но и акустические, порой почти осязаемые впечатления.

Как это будет работать для посетителей выставки, пока загадка. Но мне кажется, что такой подход очень любопытен. 

Фото из личного архива Дениса Азарова

Авторы

Светлана Бердичевская