В поисках человечности: «В кольцах» Марины Брусникиной
«В кольцах» — совместная работа театра «Практика» и Мастерской Брусникина по повести современной писательницы Евгении Некрасовой.
По сцене кружится хоровод из семи актрис. Они хором читают начало повести Евгении Некрасовой «Несчастливая Москва», где говорится о кольцах, которые опоясывают и защищают Москву, – Садовом, Бульварном, Третьем транспортном, МКАД и других. Управляет актрисами хормейстер Алена Хованская. Так начинается одноактный спектакль Марины Брусникиной «В кольцах», который идет в театре «Практика» с весны прошлого года.
Главная героиня спектакля – 29-летняя Нина. Она приехала в Москву из какого-то населенного пункта, название которого можно прочесть, только приблизив гугл-карты, и поселилась в съемной убогой квартире в хрущевке, которую художница Полина Бахтина и воспроизвела на небольшой сцене практически во всю величину с тремя стенами и балконом.
Нина живет в Москве по любви, а не по необходимости, что не раз подчеркивается в тексте спектакля. Нина любит и свою серую «набекрень-хрущевку» в 100 метрах от Третьего транспортного кольца, и свою так называемую музейную миссию (а не «делание карьеры») по популяризации писателя авангардиста. Помимо того, что Нина служит своей миссии, она носит шапку с середины сентября до середины мая, спит по десять часов, верит в людей будущего и презирает тех, кто относится к людям прошлого с их трухлявым мировоззрением и вечными семейными проблемами. У самой Нины семьи нет, есть только лучшая подруга Люба с тяжелой судьбой из-за квартирного вопроса, «мерцающий физически-близкий человек, воплощающийся в разных людях», а также мама в другом городе, переживающая за дочь.
Образ Нины типичен для Москвы и очень узнаваем. Может, именно поэтому роль Нины играет не одна актриса, а семь (Марина Калецкая, Дарья Ворохобко, Анжелика Катышева, Яна Енжаева, Марина Васильева, Анастасия Великородная, Алиса Кретова), как бы размывая этот образ, превращая частную историю в общую. Выпускницы мастерской Дмитрия Брусникина по очереди воплощают образ Нины, а в остальное время, когда не играют главную роль, становятся то единой серой биомассой, то другими героями. Кроме Нин и хормейстера Алены Хованской, в спектакле задействован только один актер Алексей Мартынов, на долю которого выпадают все мужские роли.
Актрисы под стать серой квартире одеты в серые удобные комбинезоны и серые костюмы из грубой ткани, которые можно было бы назвать современной прозодеждой. Алена Хованская управляет ими в синем комбинезоне, а Алексей Мартынов остается весь спектакль в синих шортах, меняя только майки, рубашки и пиджаки.
И вот на такую Нину и других москвичей обрушиваются несчастья: одно другого фантастичнее и страшнее. Пять дней несчастий, которые знакомят столичных жителей с такими словами, как пандемия, карантин, волонтеры и другими подобными, уже хорошо известными зрителям “Практики”. Но несмотря на переклички с сегодняшней ситуацией, “В кольцах” – это не спектакль о столице в ковиде. Повесть Евгении Некрасовой “Несчастливая Москва”, которая легла в основу спектакля, была опубликована в 2017 году, когда о ковиде еще никто и не знал. Репетировать спектакль режиссер Марина Брусникина тоже начала до того, как столица опустела.
Итак, в этой серой-серой Москве, в серой-серой панельке, в серой-серой квартире из Нины в сером-сером комбинезоне вываливаются серые-серые кишки. И это становится первым несчастьем из пяти. Конечно, из Нины вываливаются не только кишки, она в целом теперь выглядит гораздо хуже, чем привыкла: с серо-желтыми руками без ногтей, с перекошенной головой, с разноцветными волосами, растущими как попало из черепа, с двумя дырками вместо носа, с щеками, свисающими до груди.
Звучит страшно. Именно звучит. Потому что на сцене все это уродство не показывают. Одна из семи актрис, Марина Калецкая, которая в этот момент играет Нину, произносит текст Евгении Некрасовой так, как он написан – от третьего лица. И почти весь текст звучит в спектакле именно так, от третьего лица. Марина Брусникина, за которой закрепился термин “литературный театр”, не переписывает авторский текст, не переставляет его части, только немного его сокращает. Но вместе с тем можно заметить, что в ее режиссуре текст звучит лиричнее и нежнее, чем у Некрасовой.
Говоря от третьего лица, актрисы воспроизводят авторские ремарки из разряда “сказала”, “закричала”, “подумала”. Но это не делает подачу текста отстраненной и условной, эмоций в спектакле достаточно. Как и юмора, который здесь очень понятный и близкий людям, живущим в Москве. Например, фразы про Патрики, которые благословляют на пьянство, про песни горлышек винных бутылок в ашановской тележке, про умничающую Стрелку, про продажу квартир в Москве в разгар пандемии от одного миллиона рублей. Юмор вплетается и в описание несчастий, что добавляет им нелепости и тем самым снижает уровень жути на сцене.
В текст Евгении Некрасовой Марина Брусникина вплетает советские песни о Москве, которые произносит Алена Хованская перед каждым новым несчастьем. При этом Хованская читает их без патетики и эмоциональной приподнятости, которые привычно их сопровождают. В ее подаче песни скорее звучат сухо, невыразительно, здесь даже можно уловить издевательскую интонацию. И тем самым Хованская то ли обесценивает прошлое и людей прошлого, то ли просто с недоверием относится к восхвалению Москвы. В любом случае это выглядит даже органично на фоне унылой квартиры, где разворачивается действие спектакля. Единственный раз советскую песню “Москвичка” (про красивую и счастливую девушку, которая не таит улыбку) по-советски воодушевленно хором поют актрисы и один актер в день четвертого несчастья, когда Нина наконец выходит из дома.
Подобное хоровое пение и говорение встречается в спектакле довольно часто. Актрисы вместе произносят отрывки из текста, пропевают слова на народный мотив, поют, воспроизводят отдельные страшные звуки, собираясь в биомассу, разлагают слова на слоги, звуки и мычание в моменте, когда Нина теряет родной язык.
В тексте Евгении Некрасовой очень много телесных образов. Это и образ уже упомянутых кишок (интересно провести аналогию с кишками из платоновской “Счастливой Москвы”, где в них пытались найти душу человека), и обрубки ног, и отрезанные груди, и черные синяки на теле, и многое подобное другое. Физиология текста находит выражение и в спектакле. Так, когда Нина обнаруживает, что стала уродцем (конечно, очень печальная новость для 29-летней женщины, даже если красота и значит для нее “ноль”), шесть актрис, кроме главной, становятся единой серой биомассой, которая собирается в клубок, движется в этом клубке, корчит рожи, дергает руками и ногами. В общем, это производит довольно неприятное впечатление. За подобную хореографию, очень пластичную и даже какую-то текучую, в спектакле отвечает Дина Хусейн. Дрыгания актрис сопровождают весь спектакль, перемешиваясь с хороводами и редкими танцами: например, ирландским танцем актрис в один из дней и танцами в клубе на четвертый день несчастий.
Воплощение второго несчастья, сексуальной трясучки, становится самым физиологичным в спектакле и одновременно самым отталкивающим в визуальном плане. В театре секс всегда показывают условно. Отдельным режиссерам удается показать его красиво. В любом случае попытки приблизиться к реалистичности далеко не всегда выглядят эстетически приятными. “В кольцах” же физиология буквально лезет наружу, но вместе с тем все действие с трясущимися в похоти семью актрисами и соседом-алкоголиком выглядит очень нелепо. При этом в конце оргии сосед еще и зачем-то (наверное, от радости) исполняет оперную арию.
Во время второго несчастья квартира буквально оживает. Вдруг оказывается, что одна из ее стен мягкая, ее можно продавить, что актрисы и делают, показывая зрителям что-то, что очень напоминает женские соски (а если опираться на текст – “мясные розы”). В какой-то момент эта мягкая живая стена даже подхватывает Нину, которая почти утопает в ней.
В целом же квартира с серыми стенами, желтыми трубами и противно-зеленой подъездной стеной постепенно становится многофункциональным пространством: это и квартира, и город, и музей писателя-авангардиста, и ночной клуб. Меняют декорации сами актрисы и один актер, выдвигая тумбочки с изображением панелек, клея подобные обои на стену, организуя проход в стене, выдвигая оттуда панельку-холодильник. Меняться пространству помогает и свет, который то горит тусклым светом панельки, то красным под стать оргии, то по-офисному противно белым, то мигающим цветом ночного клуба (работа художника по свету Ильи Паншина).
И что стоит за всей этой физиологией, трясучкой и скорченными рожами? Явно болезнь и явно не ковид. Другая болезнь, которая распространена в Москве и прекрасно себя чувствует во всех этих кольцах, которые так любит Нина. И эту болезнь можно описать такими словами, как гордыня, высокомерие, снобизм, а также другими подобными. Болезнь, которую можно распознать и в отдельных уроженцах столицы, и в отдельных приезжих, которые, как Нина готовы жить в “набекрень-хрущевке”, но зато поближе к центру. Нина – это типичный больной с ее делением окружающих на людей будущего и прошлого, превознесением миссии и злости из-за семейных проблем коллег, которые мешают популяризировать ее любимого писателя-авангардиста в ее любимой Москве.
Нина эгоцентрик, незрелый, зацикленный на себе, признающий только свой образ жизни. И несчастья, которые приходят в Москву, должны подорвать веру Нины, расшатать ее устойчивое существование в кольцах, нарушить привычный порядок ее жизни и в какой-то мере даже разрушить Нину, заставив ее обнаружить в себе уязвимость и живые чувства, что окажется гораздо больнее, чем тянуть за кишки, которые в какой-то момент вываливаются наружу, как их не прячь.
Нина сталкивается с ситуацией, изменить которую не в силах, и начинает меняться сама. Из-за несчастий (или благодаря им) Нина ведет себя совсем не так, как привыкла. В обычной жизни Нина считает, что не придает внимания красоте, но выясняется, что это довольно лицемерное утверждение, так как подойти к окну она решается, только нацепив на себя клеенку. День второго несчастья Нина проводит не с каким-нибудь молодым красавцем, а с первым попавшимся соседом- алкоголиком, от которого в обычной жизни ее тошнит. И чего лишается Нина в третий день? Ног. Опоры, которая позволяет Нине контролировать собственную жизнь. Самого ценного в ее теле. Точно так же ее подруга Люба теряет грудь, которая, видимо, помогает ей удерживать ее женатого любовника.
Что удивительно, Нина не чувствует себя несчастной в первые три несчастливых дня. И даже в третий день с разочарованием, за которое ей становится стыдно, Нина замечает: “Неужели – все?” Если вслушаться в текст спектакля, можно уловить слова о счастье, как насмешку над Ниной и всем происходящим. Так, в первый день Нина открывает бутылку джина, которую берегла на счастливый день, второй день она признает лучшим-лучшим днем в жизни, а в третий она ощущает самую спокойную в жизни радость, когда безногая читает книги и смотрит фильмы, до которых раньше не доходили руки. И что же это получается? Можно быть счастливым с кишками наружу, с непривлекательным мужчиной и без ног? И главное – без миссии, о которой напрочь забывает Нина и потом тоже мучается угрызениями совести по этому поводу. Но что по-настоящему мучает Нину, так это мысль об искренности дружбы Любы. То есть когда из Нины вывалились кишки, она смогла справиться с этим сама. Когда забилась в сексуальной трясучке – сгодился первый встречный. А когда лишилась ног, опоры в жизни – стал нужен близкий человек.
Переломным в повествовании становится четвертый день несчастий. В этот день Нина выходит на улицу, идет выполнять свою миссию в музей и обнаруживает, что из города пропали все дети. На фоне общего несчастья Нина начинает понимать, что нет людей прошлого и будущего, а есть просто люди. Это происходит в подвале ночного клуба, куда Нина идет, жертвуя привычным десятичасовым сном, чтобы застать смену несчастий. Момент озарения Нины, ее так называемого раскольцовывания от узкого мировоззрения и даже очеловечивания – один из самых сильных в спектакле. Актриса-Нина (Марина Васильева) просто стоит на авансцене, пока за ее спиной танцуют остальные актрисы и один актер, и произносит текст от третьего лица о том, что перестала понимать, кто относится к людям прошлого, а кто – к людям будущего. Ведь когда на людей сваливается большое несчастье, когда отбирают самое ценное, то уже становится неважно, кто уже устарел, а кто еще в тренде. Остается только человек.
И с этого момента в спектакле уже не будет ничего мерзкого и отталкивающего, биомасса больше не будет дрыгаться и корчить рожи. “В кольцах” появится какая-то нежность, которая вырвется наружу, словно рвота на замшевые зимние сапоги. У Нины прорежется сострадание, очень человеческое и очень старое. Из москвички с миссией Нина превратится просто в человека, слабого и уязвимого.
Если присмотреться к несчастьям, можно заметить, что в случае Нины они развиваются по нарастающей: от самых безобидных, пусть и самых противных визуально, к самым горьким и страшным. Потеря языка – пятое несчастье – становится для Нины самым тяжелым изо всех. Оно буквально вскрывает ее, делает очень уязвимой. Потеря языка ведет за собой потерю собственного имени и идентичности. Забывание языка превращается в какофонию звуков на сцене, в слова, распадающиеся на отдельные слоги, невнятное бормотание актрис-не Нин. Стоящая на коленях Нина (Анастасия Великородная) не может прочитать собственную фамилию, не может вспомнить название московской улицы, не может поговорить с незнающей английского мамой. Но все же может найти в себе силы признаться, что вернулась из модной Англии, где прожила несколько лет, в Москву из-за родного языка.
Можно сказать, что все несчастливые дни буквально напоминают Нине о том, что она просто человек. Так, она понимает, что у нее есть живое тело и это тело хочет любви, что сама она нуждается в человеческой близости, а люди вокруг – в сострадании. И главное, Нине как человеку необходимо осознать и удержать собственное я, не дать ему разрушиться и забыться.
Зрители проживают вместе с Ниной пять дней несчастий, понимая на шестой, что ничего страшного в опустевшей Москве уже не случится. К шестому дню можно понять и кое-что еще. Например, насколько сильно в спектакле отражается течение времени. Конечно, ставя спектакль по повести, где идет строгий отсчет дней и часов, Марина Брусникина не может просто проигнорировать это. Но вместе с тем время “В кольцах” не просто линейно, оно закольцовано. Взгляды, которые проповедует Нина, ее представления о людях будущего и прошлого совсем не новы, они транслируются практически каждым поколением.
Подобная идея о старых и новых людях прослеживается в советских песнях, в перекличках со “Счастливой Москвой” Платнова и даже в идее с прозодеждой, которую можно притянуть к Мейерхольду с его новым театром. Люди прошлого тоже думали, что они люди будущего. Как думает и Нина и другие подобные ей люди настоящего. Но в конце концов все они неминуемо превращаются в людей прошлого в глазах новых поколений. И из этого временного круга невозможно вырваться, как невозможно разорвать условные кольца, опоясывающие Москву. На этом фоне отказ Нины разделять людей на две категории выглядит выходом из закольцованности, что буквально и видит зритель в конце спектакля, когда Алиса Кретова, очередная Нина, оставляет декорацию-квартиру у себя за спиной.
Переклички со “Счастливой Москвой” Платонова можно уловить не только в физиологичности, телесных образах, особенно в образе кишок, о чем уже было сказано выше, но и важном вопросе, который поднимается в спектакле и объединяет Андрея Платонова, Евгению Некрасову и Марину Брусникину. И это вопрос о том, как остаться человеком среди страданий? Или даже: как среди страданий найти и сохранить в себе человека? Так, герои Платонова в “Счастливой Москве” в новом советском государстве сталкиваются абсолютно со старыми проблемами: нищетой, собственными ненужностью и неопределенностью, неразделенной любовью, разочарованием в жизни и в своих идеалах. Герои ищут ответы, не только меняя профессии и даже отказываясь от собственного имени, но и буквально пытаясь докопаться до сути, роясь в человеческих кишках.
Так и герои-уродцы Некрасовой, и не только в “Несчастливой Москве”, но и в других произведениях, переживают несчастья в спальных районах и убогих пятиэтажках, сталкиваются с травлей и непониманием окружающих, пытаются выжить, не потеряв, а то и найдя в себе человека. Что же касается спектаклей Марины Брусникиной, то в них явно прослеживается та самая тема живого человека, который должен пытаться продолжать быть живым и человечным на фоне войны, смерти, потери близких или просто среди абсурдной несправедливости и невозможности найти общий язык с окружающими.
Если у Платонова Москва – это живая женщина, то у Некрасовой и Брусникиной – оживший город. Просто вслушись в текст, можно заметить, что все глаголы, которые используются применительно к Москве, ее улицам и дорогам, машинам и предметам – это глаголы, которые относятся к живому существу. Например, “ванная текла ржавыми слезами”, “дом замолк”, “Третье транспортное прочно молчало”, “телефон зарычал”, “лента стонала”, “комод тошнило”, “связь квакала”. Поэтому и оживающая квартира в спектакле выглядит органично. Второй раз за спектакль квартира оживает в одной из последних сцен, когда Нина прощается с ней (первый раз квартира оживает во время сексуальной трясучки). Прощаясь, мягкая стена обнимает Нину очень нежно. Также нежно, как Нина обнимает на прощание соседа-алкоголика, в котором смогла разглядеть не человека-прошлого, а просто человека. Можно сказать, что у Брусникиной и Некрасовой Москва тоже движется к очеловечиванию.
До противного физиологичный спектакль в начале к концу становится лиричным и нежным. Живой и очеловеченной становится Нина, “невыносимо женственной и уязвимой” становится опустевшая Москва. Уже как будто бы и нет колец. Какие могут быть кольца там, где и людей-то больше нет? Остаются пустота и одиночество Москвы и огромная любовь Нины к этому городу, которая вырвалась наружу. И Нина решает остаться в Москве, без которой не может представить свою жизнь.
Спектакль Брусникиной закольцовывается в конце, как и повесть Некрасовой. Последняя Нина (Алиса Кретова) двигает на себя задник квартиры и оказывается вне ее, вне колец, вне хоровода из остальных актрис, которые движутся по кругу за стеклом балкона. А Нина садится на подоконник и, чуть не плача, шепчет слова утешения своей любимой Москве: “Все вернутся, все обязательно вернутся”. Вернутся люди, и, возможно, вместе с ними вернутся и кольца, и гордыня, и столичный снобизм. Все вернется, и будет если не по-старому, то как-то очень похоже. А пока Нине остается только ездить снова и снова по Бульварному кольцу.
Платонов считал, что отчуждение между людьми возможно преодолеть через любовь и заботу. И, возможно, благодаря Евгении Некрасовой и Марине Брусникиной зрителям “Практики” хотя бы на два часа удалось найти в себе человечность, нежность и любовь к друг другу и к объединившей всех Москве, в чьих кольцах уже никто не может чувствовать себя полностью защищенным.