Дуализм готического жанра
Мастерская Сергея Женовача стёрла пыль со старинной книги Антония Погорельского
Мне, как историку готического стиля в русской культуре, очень важны обращения к пушкинской эпохе, в которую расцвели страшные повести с их собственной механикой создания тайны, ужасов и загадочных волшебных сюжетов. Готического Одоевского мы сделали шесть лет назад как выставку в Музее Москвы («Косморама XVIII». — Прим. ред.), потом устроили фестиваль со спектаклем «Человек без имени» в Гоголь-Центре. И вот теперь юные «женовачи» и режиссёр Екатерина Половцева обратились к роману старшего современника Одоевского и Пушкина — Алексея Перовского, внебрачного сына всесильного министра XVIII века Алексея Разумовского. Перовский писал под псевдонимом «Антоний Погорельский», взятым по названию села, где жил и воспитывал любимого племянника, будущего драматурга Алексея Константиновича Толстого…
Роман «Двойник» (1828) состоит из четырёх новелл, каждая из которых позволяет увидеть, какие источники были важны для рождения готической литературы в России. Первая новелла, не вошедшая в спектакль, «Изидор и Анюта», — сентиментальная литература в духе Карамзина, которого Перовский обожал. Вторая, «Пагубные последствия необузданного воображения», — версия «Песочного человека» Гофмана, которого Перовский хорошо знал, так как служил в 1810-е годы в Германии. (Тот период был славный: Гофман и Серапионовы братья в расцвете.) Третья — «Лафертовская маковница», сочный готический рассказ с фольклорной ведьминской тематикой. Тут собеседник — конечно, Николай Гоголь. Наконец, четвёртая новелла, «Путешествие в дилижансе» — парафраз модной в эпоху Перовского и Пушкина повести французского натуралиста, приверженца идеи естественного человека Шарля де Пужана «Жоко, анекдот, извлечённый из неизданных писем об инстинкте животных» (1824). Пужанской сентиментальной истории влюблённости Обезьяны-самки в человека Погорельский противопоставил трагический сюжет о романтическом понятии любви Иного (герой вырос среди обезьян, которые даже после его возвращения к людям продолжают его навещать и любить. — Прим. ред.), не соответствующего ханжеской норме и стереотипам… Также красной нитью прочерчена христианская идея платы невыносимыми муками совести за преступление предательства, неблагодарности к спасшим тебя…
Персонаж Двойник Погорельского рамирует своим участием все четыре новеллы. В раму включены разговоры писателя с самим собой, комментарии новелл. В одной ипостаси он сторонник чудес, мистики и ирреального. В другой — резонёр, поборник здравого смысла и рационального объяснения чудес. Собственно, на пересечении рационального стиля эпохи Просвещения и мистического романтизма и возник жанр готического романа, в котором Перовский работал. Он будто препарировал в «Двойнике», в разговорах с самим собой, идею этого литературного направления. Мистика и разум дают напряжение читателю, и тот увлечённо расследует все тайны. Неспроста готический роман стал прообразом детектива с позитивистским дедуктивным методом разгадывания, казалось бы, ирреального.
Такой педантичный филологический крен витальным «женовачам», конечно, чужд. В «Двойнике» они потрясающе препарировали иное: суть дружества, коллективного творчества, лицедейства, что есть Сердце Театра. Ещё Пётр Наумович Фоменко обожал растеребенить классическую начинку литературы русской, чтобы растащить по фразам, по персонажам разные, ставшие шаблонными мысли; родить их заново — живыми, гибкими, с юмором и озорством. И тут «Двойник» оказался суперпомощником. Каждый в команде принимает мяч, даёт передачу другу, все подкидывают слова, чтобы они вертелись, крутились, жили, а не лежали мёртвым музейным грузом. Все — двойники в этом процессе театрального созидания. И потому в мгновение ты чёрный бабкин кот, а в следующее — сама бабка… а на подхвате уже другие готовы в них перевоплотиться. Готические новеллы Погорельского оказались податливым пластилином этой фоменковско-женовачевской игры в театр живой речи, лёгких импровизаций и перевоплощений. Впечатлило внимательное, вдумчивое отношение к тексту источника: хоть он и старомодный для нас, но мы его оживляем нашими искренними молодыми эмоциями и с упоением играем в странных фантастических людей.
Ну, и обезьяна… В предложенной проекции Обезьяна — не только романтический Иной и воплощение руссоистских идей естественности жизни супротив порочной цивилизации. Она же суть лицедейства. Мне многие мои друзья-артисты говорят: да, обезьянничанье есть основа профессии. Если ты убил в себе обезьяну, ты предал и убил себя в профессии актёра.
